Этот сайт посвящен Эдуард Лимонов. 130 страниц на французском языке (66) Английский (35), Испанский (10) Итальянский (10) и России (6).
Первая страница (очень полный), французский (почти все понятно с Яндекса Перевести или Google Translate) :

           http://www.tout-sur-limonov.fr/

                      Независимая сайт 

Первая страница сайта переведена на русский язык (частично): 

http://www.tout-sur-limonov.fr/412678054

Лимонов 1992 --- Вопрос Ольга Дарфи + Могутин сидит в 0:46'45. Вопрос от 0:56'03 до Могутин

1992 - Встреча с писателем Эдуардом Лимоновым в концертной студии "Останкино"

        Интересный комментарий от YouTube        

Классная передача. Как хорошо что её тогда записали, и спасибо раздающему!
Как здорово, что можно вот так запросто взглянуть в окошко истории, увидеть и почувствовать как и чем жили люди того времени. - Огромное спасибо за такую возможность!

Лимонов ещё в советские годы имел возможность узнать что такое капитализм, прочувствовать его и понять различия между Советским Союзом и кап странами. Знать США, Францию - большое дело в периоды перемен 1990-х годов. А то, что он по своей инициативе поехал в Югославию, вообще о многом говорит и характеризует его как большую Личность! - Не мудрено, что ещё в те времена он лучше других видел и понимал происходящие события, а также мог точно к истине предсказать будущий ход событий.

Мало кто в советское время представлял себе что такое Москва, а уж тем более, что такое другие гос-ва, общественные системы, суть противоречий не гипотетически, а в реальности. Совсем иначе формируется мировоззрение и кругозор, горизонт мышления, когда есть такая возможность. Мы в те годы жили как в лесу - глухомань и недалёкость, полное отсутствие понимания происходящего. 

       -----     -----     -----     -----     -----

 4 интервью 

Ярослава Могутина 
из книги 
«30 интервью»: 

1992, Париж : с Эдуардом Лимоновым «Самурай Эдичка» 
  

1993, Москва : с Эдуардом Лимоновым «Аморальный моралист» 

1991, Москва : с Еленой Щаповой «Графинями не рождаются, графинями становятся!» 

1992, Париж-Москва : с Натальей Медведевой «Прости, Лимонов!» 

              -----     -----     -----     -----     -----

           СТРАХ. И КОЕ-ЧТО ЕЩЕ

                                                             ЯРОСЛАВ МОГУТИН 

{22 Май 1993} №19

Источник: http://www.newlookmedia.ru/?p=11606

© Издательский Дом «Новый Взгляд»

Глупо сейчас ругать Лимонова. Еще глупее его защищать. Отказавшись от прокурорского гнева и адвокатского пафоса, можно констатировать: ситуация, сложившаяся вокруг имени Лимонова и его самого в России, ненормальна. Если не сказать больше – патологична. Причины, по которым к Лимонову невозможно относиться спокойно (безразлично), таятся, похоже, не столько в его текстах, сколько в его личности. Но почему страсти, бушующие вокруг жизни и творчества этого “маленького сверхчеловека русской литературы” (как назвал его автобиографического во многом героя, незабвенного Эдичку, Виктор Малухин), достигают такого накала? Почему его оппоненты обрушиваются на него с такой животной ненавистью и злобой? Вот именно – животной! О, тут просто бездна фрейдистских комплексов, главный из которых – страх. СТРАХ!

Лимонова ненавидят, потому что боятся, ведь он так не похож ни на кого из многотысячной армии советских писателей, разгосударствленных ныне и лишенных кормушки, озлобленных и жалких, беспомощных и бездарных. Конечно, знаменитые лимоновские мускулы сильно преувеличены в глазах его трусливых ненавистников (у страха глаза велики!), точно так же, как преувеличен и сам ОБРАЗ этого писателя-фронтовика (на фото в “МН” ретушеры как бы “невзначай” пририсовали ему кирзовые сапоги к джинсам “Ливайс-550”).

Так, на пресс-конференции по поводу выдвижения кандидатов на премию Букера за лучший роман на русском языке (Лимонова в списке, естественно, не было. Не заслужил – ведет себя плохо!) знакомый критик спросил меня: “Слушай, а что это за мужик, с которым ты все время разговаривал?” – “Лимонов”, – отвечаю. “Лимонов?!” – На его лице можно было прочесть и радость, и разочарование, ибо человек этот, видимо, представлялся критику былинным богатырем, косая сажень в плечах, Рэмбо и Рокки в одном лице, как Ленин – несознательному крестьянину в фильме “Человек с ружьем”. Это – что касается образа, имиджа Лимонова.

Если говорить о ненависти, то ее животные, физиологические проявления наиболее ярки и выразительны на бытовом, житейском уровне. На фуршете, состоявшемся после Букеровской пресс-конференции, член редколлегии “Литературной газеты”, критик Игорь Золотусский, приглашенный к нашему столу, брезгливо поморщился: “Из этих бокалов, наверное, ЛИМОНОВ ПИЛ?!” – и гордо удалился. Предполагалось, видимо, что, выпив из одного с врагом стакана, критик подцепит и СПИД, и что-нибудь похлеще – его убеждения, например. (Так, в конце прошлого века в России ходили страшные слухи о бытовом сифилисе, единственным спасением от которого считался мышьяк. Мышьяком даже самые “образованные” умы злоупотребляли настолько, что посыпали им постельное белье. Именно из-за этого, а не от бытового сифилиса умер мнительный философ Владимир Соловьев).

Золотусский прав: спасти от Лимонова и его идеологии может только такая сугубая бдительность. А в бдительности преуспели многие. В 51-м номере “Столицы” за 1992 г. я опубликовал статью “Блеск и нищета “американской публицистики”, которая была ответом на пасквиль американского публициста Льва Наврозова “Сказка о гадком (русском) утенке на лебедином Западе” (“Известия” – I.I0.1992) о Лимонове. Не прошло и месяца, как на имя главного редактора “Столицы” Андрея Мальгина пришел ответ: “Грядущий партхам в переходный период”, где бдительный Левушка Наврозов разоблачил крутой гэбэшный заговор с целью похищения Иосифа Бродского и последующего битья морды нобелевскому лауреату и национальному поэту Америки. Практическое осуществление этой беспрецедентной акции, согласно Наврозову, доверено самым отпетым – мне и Лимонову. Опус заканчивается пафосом: “Пока что и в России Могутин может читать Лимонова, а Лимонов Могутина, скажем, в журнале под названием “Половая жизнь Лимонова без комплексов”. Или – “Вперед к сталинизму без амбиций!” Но нет! В Могутине “говорит голос читателя”, читателя вообще, народа: все 100% населения должны читать только Могутина, Лимонова и других лиц по их выбору. А остальным – в морду! Что ж, текст Могутина – свидетельство в пользу того, что сталинизм вернется. Но вопрос еще в том, кто кому даст в морду с полной для себя безопасностью: Могутин Лимонову или Лимонов Могутину”.

Вот такую страшную картину живописал матерый американский публицист Лева. Вот что бы произошло, кабы не его беспримерная бдительность! Сплошное битье морд! Страх и животная ненависть обнаруживаются в каждой строчке наврозовских сочинений, написанных, как правило, в жанре пасквиля или доноса. Но его донос еще не доведен до логического конца, как у Павла Гутионтова в заметке “Откуда дровишки?”: “Любому нормальному человеку было совершенно очевидно (во стиль! – Я.М.), что если та же прокуратура хоть сколько-нибудь чтит законы, на страже которых вроде бы стоит, она ОБЯЗАНА (выделено в тексте. – Я.М.) возбудить дело по факту публикации парижского писателя в российской газете”. Там – мордобой, здесь – прокуратура, в обоих случаях – бдительность “потенциальных сифилитиков”, животный страх и физиологическая ненависть.

Я вспоминаю подготовку Конгресса демократической интеллигенции, в которой я поучаствовал благодаря стечению обстоятельств (вернее – по их вине). В милой и доверительной беседе, невольным свидетелем которой я стал, принимали участие Андрей Семенов (Черкизов), нынешний генеральный директор Российского агентства интеллектуальной собственности (РАИС), и заместитель министра печати и информации РФ Валентин Оскоцкий, один из руководителей одного из демократических союзов писателей, Алла Гербер, известная своей замечательной бдительностью по отношению к любым проявлениям антисемитизма в России, и кто-то еще. “Мы должны дать понять Ельцину, что наша интеллигенция готова отдаться ему, если он сам об этом попросит. Вот Горбачев – тот умел разговаривать с интеллигенцией!” – с чувством объяснял Черкизов (Семенов). По выражению его лица можно было понять, что он готов отдаться любому, кто его об этом попросит.

Разговор был живой. Бесстрашно высказывались Оскоцкий и Гербер. Я наблюдал неподдельный демократический задор. Неожиданно речь зашла о Лимонове. Выражения лиц изменились, задор исчез. “А вы знаете, кто это? – спросил Семенов-Черкизов, показывая на меня. – Да это лучший друг Лимонова!” С Оскоцким случился приступ, он обмяк в своем кресле и мог только бессмысленно вращать выпученными глазами. В который раз я имел возможность наблюдать этот страх, переходящий в ненависть, и эту ненависть, переходящую в страх. Они сразу поняли, что сказали слишком много в моем присутствии и – случись что – лимоновская расправа с ними будет коротка и жестока. Вот что значит – “человек с ружьем”, вот что значит – имидж писателя-фронтовика, придуманный ими самими образ Рэмбо и Рокки в одном лице, в кирзовых сапогах поверх 550-го “Ливайса”.

Оскоцкому-то было чего бояться. Его бездарный фельетон-пасквиль-донос о Лимонове в “Совершенно секретно” (№8, 1991) “Недоросль, ставший ястребом” с последующим продолжением “Наводчики” в “Огоньке” (№ 38, 1991), вопреки обыкновению, не был оставлен Лимоновым без ответа. Ненависть и страх Оскоцкого получили новое обоснование. А вот Черкизов-Семенов интересовался взволнованно: “Неужели Лимонов не понимает, что если он перестанет валять дурака, интеллигенция примет его в свои объятия?!” Когда этот же вопрос я задал самому Эдуарду (см. «Новый Взгляд» № 101, 1992), он мрачно ответил: “Они меня не спросили, захочу ли я принять интеллигенцию в свои объятия!”

Конфликт налицо. С одной стороны, мало кто сейчас сомневается в писательском таланте Лимонова, в том, что он явля ется уникальным в своем роде литературным явлением. С другой – как избавиться от этого тинэйджерского, подросткового демократического запала и задора, понять и принять его политическую позицию?

Когда 1 мая не было еще никакой информации о происходящих событиях – одни только слухи, мой знакомый преуспевающий политический журналист сказал: “Если это правда, что омоновцы убили восьмерых демонстрантов, то я становлюсь убежденным патриотом!” Нет, это была неправда. Убили одного омоновца, поэтому известный политический журналист остался убежденным демократом. Но неужели восемь трупов необходимо для того, чтобы перестать поддерживать политический и государственный цинизм и разыгрывать “антисемитскую карту”, как это делают истеричная Алла Гербер и ее сторонники, раздувающие национальную вражду в России?

Неужели нужно было восемь трупов для того, чтобы серьезно отнестись к выступлению Лимонова в “Пресс-клубе” 3 мая, а не устраивать травлю с оскорблениями и улюлюканьем? Наше появление в студии было чистой импровизацией. Идея возникла утром того же дня, и никто из организаторов передачи, естественно, не был поставлен в известность о предполагавшемся визите. О чудесах гласности и демократизации (теперь уже – полной демократии) красноречиво свидетельствовала элементарная простота попадания в прямой эфир. Как будто бы и не было до этого отмен нежелательных передач с участием Лимонова, как будто бы не было снятия из эфира 4-го канала моей авторской программы, два сюжета которой посвящены ему (“Нельзя такую передачу пускать перед референдумом!” – заявил один из руководителей РТВ).

Как будто бы не было всего этого страха!

Когда мы с Лимоновым появились, в студии наступила гробовая тишина. Реакция была выразительной : “Чужой среди своих! Наш среди чужих!” Думаю, если бы мы пришли не за пять минут до начала прямого эфира, а чуть раньше, могли возникнуть разные эксцессы. Но – все обошлось. “Простите, вы – Лимонов?” – спросила Валерия Ильинична Новодворская, пристально разглядывая Лимонова. “Да. А вы – Новодворская?” – поинтересовался он в ответ. “Вы угадали. Я вызываю вас на дуэль. За оскорбление чести и достоинства Елены Георгиевны Боннэр!” – “А на чем стреляться будем?” Вопрос о дуэли так и не был решен до конца, поскольку передача началась.

В принципе все, что происходило потом, можно было предвидеть. “Организация обсуждения на “Пресс-клубе” – когда выбирают жертву и все вместе на нее набрасываются. – Так Елена Чекалова из “Московских новостей” определила худшую программу недели в телерейтинге “Независимой газеты” (8.05.1993). – Не думаю, что когда-нибудь посочувствую Лимонову”.

Лимонову предназначалась совершенно не свойственная ему роль жертвы, поскольку оппоненты были в большинстве, осмелевшие и праведные. “О, какая встреча! Какой крутой мэн сидит – в майке, в темных очках, в перстнях… Весь из себя готовый. Это ты, Эдичка? Конечно, ты, как я мог не узнать тебя сразу. Спасибо Кире Прошутинской и ее “Пресс-клубу” за свидание с тобой, Эд.Лимонов”. (“Это ты, Эдичка?” – “Вечерняя Москва”, 4 мая 1993). Вот как смело написано, с шутками, прибаутками, с панибратски-снисходительным похлопыванием по плечу, с демократическим задором и пафосом! Кто же такой смелый и праведный, что даже Лимонова не боится (наверное, мышьяком постель уже посыпал?), и почему это вместо подписи инициалы “А.Р.”? Уж не Анатолий ли это Руссовский, который с таким же задором и пафосом по разнарядке ГБ и партийного руководства строчил “отчет” с процесса Синявского-Даниэля? Все хорошо, все нормально, время страха проходит, и на Лимонова тоже велено хвост поднять. Демократия – штука тонкая!

С каким пафосом Денис Драгунский, вырвав микрофон из рук ведущей, заклеймил ненавистного врага! С каким пафосом поливал его Марк Дейч, получающий свои дейч-марки на “Свободе”:

“Почему же вы, господин Лимонов, сбежали из Советского Союза от этой замечательной жизни?” И на реплику, что не он сбежал, а его лишили гражданства, и неизвестно, что сейчас делают “Свобода”, Эф-би-ай и Си-ар-эй в России, Дейч, наверняка прекрасно осведомленный о биографии ненавистного ему Лимонова, презрительно выдавил из себя: “Не надо злобствовать, Эдуард! Всем известно, что вас в свое время попросили со “Свободы”!” Понятно, что Дейч, видимо, всерьез считает, что работать на “Свободе” и получать за вымученный “гражданский пафос” дейч-марки почитает за счастье все прогрессивное человечество, но зачем же лгать столь цинично, столь беззастенчиво? Уж ему-то не знать, что Лимонов никогда не опускался до сотрудничества с этой организацией, а напротив – всегда высказывался против ее деятельности?

Кто же поддержал Дейча в “Пресс-клубе”? Да все поддержали. А чего такого-то, свои ведь все, а Лимонов – раз пришел, так пусть послушает, что о нем думают. Алексей Венедиктов с “Эха Москвы”, весь содрогаясь от праведного гнева, схватил микрофон, чтобы выкрикнуть, что у Лимонова нет монополии на патриотизм! Нет?! Так почему бы тогда “Эху Москвы” не разделить эту монополию? Или у них другая родина (историческая)? Или им тоже нужны восемь трупов демонстрантов для того, чтобы стать убежденными патриотами?

Из личного опыта работы на радиостанциях “Эхо Москвы” и “Свобода” я могу определить то общее, что их сближает и делает похожими. Это – цинизм, возведенный в метод и в стиль. Откровенный, неприкрытый цинизм, какой продемонстрировал в очередной раз Марк Дейч, “лицо организации”.

Так Лимонов своим появлением спас “Пресс-клуб” от провала, став центральной фигурой этого довольно скучного собрания. “Ну, Эдуард, у вас сегодня – звездный час!” – сказала Кира Прошутинская. “У меня каждый день звездный час”, – парировал он.

На мой вопрос, до какой степени он способен использовать различные институты “масс-медиа” для достижения каких-то своих целей, Лимонов резонно заметил: “Я никого не использую. Меня используют в большей степени: и газеты, и телевидение – для увеличения своей популярности за счет моей популярности”. И то сказать – кто бы из экспертов “Независимой газеты” назвал “Пресс-клуб” лучшей передачей недели, не будь в ней Лимонова?

“Меня многие хотят, но боятся”, – говорит Лимонов, и это действительно так, ведь единицы способны преодолеть тот животный страх, ту физиологическую ненависть, которую у большинства вызывают личность Лимонова и его образ.

Помню, как мы с Лимоновым и несколькими его партийными товарищами возвращались из ресторана ЦДЛ. Вдруг один из подвыпивших друзей стал ожесточенно пинать попавшийся на пути “Мерседес”. Из него тут же выскочил здоровенный охранник, который встал в позу боевика из голливудского фильма и с криком “Ах ты, сука!” выхватил пистолет. Все остановились, щелкнул затвор. Оторопевший мужик, пнувший машину, быстро сориентировался и сказал: “Я – ЛИМОНОВ!” “Лимонов?!” – боевик недоверчиво посмотрел на него, но пистолет все-таки опустил. (Это как в том детском анекдоте: “Так вот ты какой, дедушка Ленин!”). Сам Лимонов вышел вперед: “Не слушайте этого пьяного идиота. Я Лимонов”. “Это тот, который Эдичка? – Не веря своему счастью, переспросил боевик. – Надо же! Два Лимонова за ночь!”

В тот момент я и оценил по достоинству слова классика о том, что “поэт в России – больше, чем поэт”.

                                                       ЯРОСЛАВ МОГУТИН,

                                                       американский культуролог

             -----     -----     -----     -----     -----

                                                                Ольга Дарфи

 Сноб   SNOB -  11.12.14 

                           Лимонов

Я сидела в самолете и курила. Конец августа обернулся необходимостью лететь в Москву на маленьком самолете. Еще волосы не обсохли после морских купаний. Но я поступила на факультет государственного менеджмента. Окончив институт, буду служить чиновником в Министерстве, строить новую Россию. Приносить пользу людям.

Но учеба не задалась сразу. Преподаватели безлико и инертно тарабанили лекции. Я сонно скучала в аудиториях и одиноко бродила по коридорам. В пользу людям не верилось. Мой однокурсник синеглазый блондин шестнадцати лет от роду, по имени Ярослав Могутин, пытался за мной ухаживать. Шансов у него не было, мне было восемнадцать, и я любила взрослых мужчин. Но красивый Могутин был единственный, с кем можно было разговаривать о поэзии в учебном заведении под названием Гуманитарный университет. Остальные тридцать студентов были замученные дети кагэбэшников. Однажды, Могутин достал из рюкзака белую книгу и замер. Я скосила глаза - «Дневник неудачника» Эдуард Лимонов.

- Неплохие рассказы. Шаталов подарил.

- Кто это?

- Да так… издатель один. Александр Шаталов, - Могутин увел глаза вдаль и покраснел. Его детское смущение я восприняла на свой счет.

- Лимонов. Кто? - напустила равнодушие.

- Ты не знаешь? – Могутин обрадовался, - писатель, из Франции.

- Эмигрант?

Могутин кивнул и подвинул мне книгу.

- Почитай. Классные.

Я быстро засунула в сумку листы, собранные в ненавязчивый переплет. Никогда не слышала о таком писателе, хотя весь серебряный век всасываю с детства. Наверное, он современный, этот Лимонов. Могутин вечно торчал в «Доме Литераторов», читал журналы «Новый мир», общался с Дудинским, который снабжал его самиздатом. Я «Дом Литераторов» обходила стороной. Меня там, однажды, чуть не изнасиловал пьяный драматург, прямо в литературном туалете, хорошо, дверная защелка оказалась привинчена на хлипкий шуруп. Продраться сквозь перестроечную прозу «Нового мира» мне тоже никак не удавалось, клиповое мышление у меня сформировалось раньше, чем появились сами клипы.

Дома я улеглась на матрас, взяла «Назову себя Гантенбайн» и вспомнила про загадочного эмигранта. Плотная белая бумага, напечатано во Франции. Всю ночь я плакала над рассказами. «Ведь живет в манящем Париже писатель Лимонов. Кто-то с ним разговаривает и даже ходит обедать» - мечтательно думала я, засыпая под утро. На занятия я не пошла, книгу Могутину решила не отдавать, обойдется. Он влюблен в меня или нет?

Из института нас отчислили одновременно за неуспеваемость и прогулы. Я чувствовала себя чужой в здании бывшей партийной школы. Из всех щелей торчал Ленин, по лестницам шнырял дух конформизма. Люстрация не наступала, вчерашние коммунисты, обернувшись демократами, тут же перевоплощались в олигархическую элиту. Коррупционеры переплюнули подпольных советских миллионеров, нагло выходили из-под подполья и брали бразды правления в свои руки. Я валялась на матрасе и раздумывала о пределах человеческого унижения. Фразы: «Мышиная возня за мешок картошки» и «Надо бороться за место под солнцем» соперничали в моем сознании и душили спазмами сосудов. Под грохот головной боли победило выражение: «Все х**ня, кроме пчелок, пчелки - тоже х**ня». Я твердила этот девиз, запоминала пароль, пропуск в райские врата. В этот момент и позвонил Могутин, выдрав меня из спазмических корчей. Я выбралась на улицу.

Стояла поздняя весна. У меня были стильные очки от солнца, купленные на Тишинке и длинная юбка в пол от бабушки. У Могутина в розовой ране пупка болталась булавка. Мы бродили по Никольской без всякого дела, когда пришло сообщение на пейджер. Лимонов, тот самый нежный и трогательный писатель с желтой фамилией, приехал в Москву. Я застыла от неизведанности. В следующую минуту мы мчались в Останкино. Возможно, нам удастся посмотреть на Лимонова издалека. Ведь Могутин был знаком с издателем Шаталовым, а пушистый Шаталов, породистый хомяк с острыми ушами, эрудит в огромных очках, был знаком абсолютно со всеми. Он широко улыбался, пучил глаза, шевелил невидимыми усами, легко вел непринужденную беседу и говорил затейливые комплименты. Престарелые женщины его обожали. Я, признаться, тоже сразу его полюбила. Он широким жестом подвел нас к Лимонову.

- Вот, Эдуард, молодежь! Ваши русские поклонники.

Я грызла ногти и одновременно снимала-надевала очки, пока не отвалилась дужка. Тогда я незаметно стала прятать их в карман юбки, пока писатель отвечал на идиотские вопросы журналистов. Я сгрызла все ногти с удвоенной энергией. Но Лимонов оказался простой симпатичный парень с умными глазами. Он тоже носил очки, обычные очки в роговой черной оправе. Он был небольшого роста и каждую минуту знал, что делать. Для проходимца, который трахался с негром в Гарлеме, он выглядел слишком серьезно. Он скосил на меня глаза, улыбнулся. Стало понятно, что мы давно знакомы. И я оказалась у него дома. Там я успокоилась и перестала грызть ногти. Теперь я не одна. И можно не курить. Лимонов не курил сигареты. Время у него превращалось в слоты, к каждому слоту подключалась новая идея, он перелетал с одной на другую, бредил Ле Пеном, мечтал о войне, о своей партии, о новой России и геройских подвигах. Он пересказывал историю Великой французской буржуазной революции, придумывая смачные детали по ходу изложения. Творческий драйв не покидал его ни на минуту, казалось, я провожу время со своим одноклассником. Мы болтали ни о чем, хихикали, бродили по городу, рассматривали листья.

Иногда, он знакомился с Жириновским, Зюгановым и другими странными персонажами.Политический кризис набирал обороты, система стремительно разрушалась, как построить вменяемую страну никто не догадывался. Каждый норовил присосаться к широкому вымени, дающему жирные баблосы. Новые хозяева жизни вызывали мистический страх, спазмы желудка и шатание мозга. Лимонов жил девизом: «Все х**ня, кроме пчелок» и ни к чему не присасывался, хотя начал заниматься политикой и водить знакомство с вампирами. Политики угощали его черной икрой, а мне подливали дорогого вина. Сбежав от них, мы пили портвейн в богемных сквотах и курили афганский гашиш. Запомнив фразу любимого учителя истории: «Если б бабы не давали НКВДэшникам, массового террора в стране не случилось бы», я строго следовала правилу «не давать» идеологическим врагам. Лимонов купил мне туфли, объяснив, что красотки должны носить не только бушлат и военные боты, но и мини юбки с каблуками.Шовинизм с привкусом харьковской провинции выглядел изысканным стебом.

Однажды, Лимонов кормил меня горячими булочками, сидя на кухне съемной квартиры. Он громко рассуждал о сакральности шоколада, банальности роз и романтике оружия. Незаметно перешел к идее засунуть женщине во влагалище «Макаров». Тут он взглянул на меня вопросительно. Я молчала и ухмылялась, смотрела на серую тюлевую занавеску, зачем она тут висит такая некрасивая. Лимонов положил мне в рот кусок шоколада, я улыбнулась, он никогда не надоедает, неожиданный и в движении. Он расценил улыбку как согласие, и скрылся в недрах комнаты. Лимонов любил держать в квартире оружие.

Этот писатель и человек вызывает у меня восхищение, мне все равно, что он делает, я ему доверяю. Наверное, это и есть любовь. Мне захотелось поделиться восхищением со всем миром. Мысль вкралась, когда я взглянула на томик Маяковского, валявшегося на подоконнике.Я поняла. Лимонова надо выставить. Выставить как музейный экспонат и желательно в музее Маяковского. Революционный сочный поэт, носивший желтые пиджаки, больше всего подходил щуплому Лимонову, носившему звучную фамилию. Я сделаю мемориальную выставку Лимонова!

Тем временем, Эдичка вернулся на кухню с пистолетом, телеграфно отвечая в телефонную трубку. Я с ходу изложила теорию мемориальности. Основной смысл: делать музей после смерти писателя скучно и нафталинно. Зачем ждать, когда писатель умрет? Лимонов задумался и кивнул. Я была убедительна, на кухне стало жарко, Лимонов открыл форточку.

-Люблю сумасшедших баб. Лучшее, что есть в природе.

Хотелось включить феминизм, но ладно уж, я промолчала. Мы начали готовить выставку.

Я отправилась на разведку в дом Маяковского, расположившийся в уютном дворике, под носом у Лубянки. Гендиректор загибающегося музея сразу подписала договор. Аренда зала для мероприятия, деньги наличкой и в долларах. А Лимонов был в моде. Вернулся на Родину после двадцатилетней эмиграции, вырвался из-под пуль сербской войны, начали издаваться и вызывать ажиотаж его скандальные романы. Он еще не создал партию, не созывал митинги, не сидел в тюрьме и не надоел всем нелепыми проповедями в фейсбуке.

На открытие выставки явилась разношерстная пресса демократической страны во всем разнообразии от всех лагерей. Я в золотой майке и кудрявом парике, моя жизнь все еще проходила, словно венецианский карнавал, поднялась на подиум произнести вступительную речь. Я смело шагнула на небольшое возвышение, подняла глаза и сотня теле и фотокамер нацелились прямо на меня. К этому я была совершенно не готова. Я замерла.

И вот я стою на тоненьких ножках и перестаю дышать. В голове сходятся и расходятся радужные кольца, сжимая гипофиз и разжимая гипоталамус. Я во все глаза смотрю на черные дыры объективов. Люди с оптикой начинают рассеиваться и терять плоть, смешиваются в черноватый зыбкий туман. Из черного марева выступают самые, что ни на есть, банальные черти с рогами, хвостами и копытами. Нечисть дышит желанием набросится на меня сразу, как только я открою рот. Всосать мои силы и высосать душу. Особо наглые ухмыляются и помахивают лысыми хвостами черных шнуров. Делают пробные щелчки, поблескивая страшными глазами оптических линз. Я хлопаю ресницами от агрессии света. Подошвами врастаю в сцену. До стона сжимаю зубы. Ни за что не буду говорить с мохнорылыми чертями.Наверное, я побледнела. Могутин, стоявший неподалеку, что-то понимает. Быстро запрыгивает на сцену. Он пристраивается рядом и произносит вдохновенную вступительную речь.Самозабвенно рассуждает о значении писателя в жизни обывателя. Затворы щелкают, как в кино на поле боя. Могутин стоит прямо, не уклоняется от щелчков, и ловко рассказывает о себе, о Лимонове, о концепции моей выставки. Черти скалятся, они довольны. Я дрожу от света и щелчков, золотая майка потемнела. Когда закончится парад чертей? Наконец, мы убираемся со сцены. Мохнорылые рассасываются по залу. К Могутину выстраивается очередь, он бодро раздает интервью.

Лимонов сидит в углу за перегородкой, потягивает шампанское, читает газету «Завтра».Огражден от зрителей цепочкой, как настоящий экспонат. В боксах за стеклом располагаются его личные вещи – белая пижонская жилетка, чайная ложечка «на зубок», стильный желтый галстук, пара аккуратных рукописей. Лимонов, как статуя, хранит молчание. Черти толпятся, пытаются его разговорить, но тщетно. Вскоре, плюнув, они бросают объективы и отправляются пить, обернувшись обычными мужиками. Пьяные телеоператоры икают, рыгают, орут и хватают девиц за ляжки. Девицы ржут. Маяковскому бы понравилась моя выставка, судя по «Бродячей собаке», он любил шум. Сотрудники музея, не видавшие никогда такой грубой вакханалии, растерянно молчат. Пытаются сообразить, радоваться за неожиданную популярность музея, или возмущаться, что нарушена сакральная тишина мемориального дома.

Я утекла в подсобку переваривать явление чертей с телекамерами. Уселась в угол. Это хорошо, что я не опустилась до разговора с рогатыми или это - конец карьеры художника? Я выпила шампанского и мысль-пружинка растягивалась дальше: первое, я не сумела побороть брезгливость, не сделала вид, будто не заметила, бесов с объективами. Второе. Не порадовала легендой о происхождении выставки. Третье. Не стала их развлекать. И вот я сижу в подсобке, вместо того, чтобы ласково улыбаться гостям, нравится хозяевам моей будущей популярности. Я полностью провалилась. Не сделать мне карьеры в артбизнесе. Они хотят заполучить меня целиком за один абзац в газете. Мысль-пружинка лопнула, я расстроилась и заплакала. Я потихоньку выбралась из здания и выскользнула на улицу.

Приятный жизненный шум возвращал в реальность посредством электрических огней и шумных автомобилей. Пятница, вечер, люди дышали, пили, жили. Бред концептуализма пусть остается в книжках. Я набралась смелости и позвонила своему другу Торе, он всегда смачно веселился в клубах. Я неубедительно лепетала про успех выставки, на которую он был приглашен, но не явился. Ему было не до меня, он оттягивался с беззаботными мотыльками.Лимонов сидел в музее за веревкой. А мне предстояло сражаться с бесовскими тенями в одиночку. Я заплакала от страха. Потом я решила поехать в клуб, найти Торе и дать ему по морде. По дороге в клуб я зарулила домой и плюхнулась в кровать. Постаралась особенно тщательно зарыться в постельном белье. Соорудив крепость из одеяла, я уснула. Утром Лимонов уехал в Париж, а я осталась одна посреди огромной разлагающейся Москвы.

Могутин притащил кучу разных газет с унылыми статьями про мою ироничную выставку.«Блестящая задумка выставить живьем известного французского писателя Эдуарда Лимонова в музее В.В. Маяковского пришла в голову молодому писателю Ярослава Могутину, подающему большие надежды». Вскоре Ярослав и, правда, стал высоко оплачиваемым журналистом. Он лихо описывал свои бравые похождения по универмагам, потом стал известным плейбоем, с тату и пирсингом во всех местах. Разбив не одно нежное гей-сердце, он выбрал тихого американского фрика и укатил жить в Нью-Йорк. Снявшись в порнофильме, спокойно канул в забытье.

А я тем временем бродила по каменной дьявольской Москве. Зубрила разных поэтов. Один квартал, один стих, не помогало. Как девочка, выросшая без отца, я скучала без взрослого Лимонова. Я прикатила к нему в Париж. Он был женат.

Наташа Медведева обладала острой внешностью, высоким ростом и бескомпромиссностью творческой натуры. Она экстравагантно одевалась, громко говорила и пела во весь голос.Шемякин ее боялся и называл сумасшедшей. Старый цыган говорил, что она размозжит мне челюсть. Мне было пофиг. Мне было не до Наташи. Я хотела увидеть его еще раз.

Лимонов никогда ничему не удивлялся. Смело смотрел в лицо опасности. Воспринял мой неожиданный приезд молча. Мы отправились к нему домой, в район Бастилии. Наташа открыла нам дверь. Она внимательно смотрела на меня, две минуты. Я не выдержала, улыбнулась. На ней была драная майка и джинсы, и мягкие глаза. Она отправилась готовить макароны с котлетами. Я села рядом и стала смотреть. Изгибы пальцев, вылепляющие мясные овалы, огрызок сигареты в красном углу скошенного рта, трепет драной майки, острые локти, она очень любит Лимонова. А я? Люблю его?

Вскоре Лимонов умелся в Москву. А я осталась в Париже. Город отвлекал и сверкал, думал и утаскивал, утешал исторической памятью и мешал туристической возней. Я хотела потеряться в нем. Когда выныривала, натыкалась на самобытность Наташи. Она заражала открытостью, жила, как хотела. Много пила, обхватывая бокал сильной рукой, много курила, перехватывая сигарету длинными пальцами, готовила завтраки, просыпаясь с похмелья. Внушала себе, надо писать, даже если бухаешь, надо петь, даже если сводит горло, а лицо порезано в кровь маньяком. И ни в чем себе не отказывать. Хорошо, что я приехала в Париж. Мы много гуляли.Но не так как с Лимоновым, резко перескакивая с булыжника на булыжник, будто они горят под ногами. Мы неторопливо плыли по набережной, словно утопали в красной ковровой дорожке.

Мы пошли на блошиный рынок. Там я купила красное пальто-павлин и фарфоровую фигурку жалкой девочки. Все очень дешево, Наташу любили старьевщики, она приветливо рокотала низким голосом. Она убеждала меня остаться во Франции, талантливым людям нечего делать в России, они там гибнут. Но сама потом приехала и погибла. Уехала вслед за мужем, развелась и умерла от тоски. Я никогда никого не слушала. Я ехала в Шарль де Голль и силилась понять. Нет Франции. Нет России. История остановилась, закончилась, разрывалось сердце. Я болтала ложечкой чай. Мой роман с Лимоновым окончательно исчез в аэропорту, растворился в чашке чая. Остались шкурки, болтающиеся в обесцвеченной жидкости.

Я сидела в самолете и всхлипывала. Мужик, расположившийся рядом, не выдержал, купил духи «Chanel № 5» прямо в салоне. Вручил мне. Я духи взяла, разрыдалась еще сильнее.Мужик встал и пошел курить в хвост самолета. Я закуталась в красное пальто-павлин, открыла иллюминатор, небо набросилось на меня. Шкурки, болтающиеся в обесцвеченном чае, прикинулись белыми облаками. Лихорадочно пронеслись мимо. Я улыбнулась и отправилась курить в хвост самолета.

В самолетах можно было курить. 

                                                                         Ольга Дарфи 

             -----     -----     -----     -----     -----